Феномен и репутация Шахта, как, впрочем, и многие другие экономические феномены, стали воистину плодом случайности, того обстоятельства, что он оказался в нужное время в нужном месте. Если бы давление на немецкий центральный банк насчет денежной эмиссии без погашения продолжилось и после 1923 г. [222] , никто не мог бы поручиться за спасение ни новой марки, ни авторитета Шахта. Но население, пережившее все ужасы гиперинфляции, неожиданно поверило в новые деньги и готово было принять любой миф, который подкрепил бы эту веру, так что стабилизация стала возможной и осуществимой.

Двадцать один год и несколько месяцев спустя группа американских экономистов прибыла в Германию для анализа негативного воздействия войны на ее экономику; помимо прочего, они встречались с экс-президентом Рейхсбанка Шахтом, отбывавшим заключение под Франкфуртом, в специальном изоляторе для высокопоставленных руководителей Третьего рейха [223] . Шахт утверждал, что в годы фашизма не имел практически никакого влияния на события. По его словам, ему не удавалось убедить Гитлера, что немецкий бюджет необходимо уравновесить, что следует ограничить банковские кредиты и в целом строго придерживаться неизменного, вечного закона ортодоксального ведения денежной политики. Американские специалисты вернулись домой с убеждением, что Шахт не лгал, что он действительно человек ограниченного и устаревшего склада ума, который, судя по всему, и вправду не мог оказать ощутимого влияния на гораздо более прагматичную национал-социалистскую экономическую политику немецкого Рейха. Позднее и суд пришел к аналогичному заключению и оправдал Шахта.

Если читателю предыдущих строк показалось, что он случайно заглянул в эпилог какой-то другой истории, он прав лишь отчасти. Действительно, вышеизложенное является фрагментами книги Д.К. Гэлбрайта «Деньги: откуда они приходят и куда они уходят» [224] , относящимися к концу немецкой гиперинфляции. Между тем сходство с завершением югославской гиперинфляции столь разительно, что мы не могли их не процитировать. Вообще говоря, у всех гиперинфляций в экономической истории начало было схожим, протекали они специфично, а заканчивались одинаково.

Югославская гиперинфляция неожиданно прекратилась 24 января 1994 г. с применением старого, отработанного средства. Была произведена замена денег: в обращение пущен новый динар, который приравнивался к 12 млн. старых [225] . Курс новой валюты относительно немецкой марки устанавливался 1:1, новый динар объявлялся конвертируемым, гражданам предоставлялась возможность свободной купли-продажи валюты в банках. Между тем эта конвертируемость была односторонней и по сути фиктивной. На тот момент государство располагало валютными резервами на сумму в 300 млн. немецких марок, но это мало кому что-то говорило. Населению разрешалось продавать валюту государству без каких-либо ограничений, а вот покупка лимитировалась административным ограничением: в день можно было купить не более 100 марок. Разумеется, поначалу никто и не стремился покупать валюту, так как новых динаров катастрофически не хватало, тем более что процесс внедрения новых денег только начался. В банках выстраивались длинные очереди жаждущих продать свои валютные запасы, чтобы приобрести деньги на насущные нужды. Валютный резерв страны постепенно рос [226] . Совершалось новое экономическое чудо.

К величайшему изумлению населения, до той поры убежденного, что конец гиперинфляции не наступит никогда, цены стали падать. Боязнь поверить в новую ситуацию вскоре сменилась всеобщим воодушевлением, восторгом и безграничным оптимизмом относительно будущего. Хотя снижение цен объяснялось тем, что денежная реформа и прекращение лавинообразной эмиссии остановили гиперинфляционные ожидания производителей и работников торговли, а также тем, что предусмотренный в ценах валютный курс на 60–100% превышал установленный 24 января, то есть цены снизились в результате адаптации к новым паритетам [227] , сам факт их снижения чрезвычайно благотворно сказался на психике граждан. После длительного периода неизвестности люди хотели стабильных денег, в которые они могли бы верить и которые не были бы мертвым грузом. Их инстинктивная вера была настолько сильна, что мастеру политического маркетинга не составило большого труда создать новый миф о чуде. Этот миф поддерживался еще и тем, что победа над гиперинфляцией была одержана исключительно внутренними силами, без зарубежного вмешательства, в условиях экономической блокады и вопреки продолжавшейся войне на территории бывшей СФРЮ. Удивительно, что мифотворцам и народу в тот момент вовсе не помешало то, что совсем недавно те же факторы считались единственными причинами, вызвавшими страшную двухлетнюю гиперинфляцию.

Подобно тому как когда-то в Германии, заслуга экономического волшебства, создавшего новый динар, была приписана его учредителю и промоутеру, вновь избранному председателю Народного банка Югославии 75-летнему профессору на пенсии, бывшему эксперту Мирового банка Драгославу Аврамовичу [228] . По невероятному совпадению в тот самый день, когда был назначен новый председатель НБЮ, 2 марта 1994 г., умер бывший председатель Борислав Атанацкович [229] . Таким образом, совершив виток, история вновь сыграла злую шутку с судьбами отдельных людей и целого народа.

Вскоре Аврамович приобрел репутацию «чудесного доктора» финансовой системы страны. Новую валюту, его творение, отечественные СМИ прозвали «супердинаром», а вслед за тем и сам председатель НБЮ приобрел прозвище «супердедуля». Население, испокон веков обожавшее мифических героев, с готовностью восприняло рождение нового идола. Аврамович был осиян ореолом славы и со всех сторон осыпан почестями [230] .

Понятно, что во всем этом было преувеличение. Основной замысел прозорливого Аврамовича заключался в фиксировании курса нового динара по отношению к немецкой марке как 1:1. Это, несомненно, сильнейшим образом воздействовало на психику граждан, привыкших во время гиперинфляции осуществлять финансовые операции в немецкой валюте [231] . Кроме того, замена денег и формальная конвертируемость динара способствовали снижению инфляционных ожиданий. Разумеется, в такой ситуации психология не помогла бы, если бы государство внезапно не приняло решение о прекращении лавинообразной денежной эмиссии. Когда это произошло, гиперинфляция прекратилась сама по себе [232] , после чего начался рост производства, обратный эффект Танзи – Оливера, и государственный бюджет стал понемногу уравновешиваться.

Между тем гиперинфляция оставила глубокий след, и от ее последствий СР Югославии нелегко было избавиться. Многолетняя экономика деструкции набросила тень на все ключевые рыночные категории. Она полностью ниспровергла институт частной собственности, чему во многом способствовала спекулятивная деятельность различных парагосударственных институций – банков, сберкасс и предприятий, представлявшихся общественности как частные. Принятие закона о приватизации в условиях астрономической гиперинфляции привело к вопиюще несправедливым решениям, что впоследствии послужило противникам частной собственности дополнительным аргументом для полного отрицания ее преимуществ. Конечно, коммунистическому режиму в Сербии всерьез никогда не было дела до развития частной собственности, это расходилось с его принципами сохранения власти [233] . Форсированием и цементированием общественной собственности на практике власть постаралась, чтобы деньги «не испортили» людей и не настроили их против политических властителей, что неминуемо произошло бы в случае широкого распространения частной инициативы [234] .